Ну раз мы оба заметили в стихе ценное, значит оно действительно полезно и здесь. Некоторым женщинам можно даже повторно...
... и даже ещё добавить: Я жила одна на свете, никому не нужная. У других мужья и дети, и котлеты к ужину. Но соседка мне однажды на концерт дала билет: Мол, сходи, потом расскажешь, как-никак- а «выход в свет». А концерт был- то, что надо! Были все ряды полны! Сел мужик со мною рядом- симпатичный, без жены. … А с концерта вместе, в общем, возвращались мы домой. Целовались. Дальше- больше… И к утру мужик был МОЙ!!! Стал мне мужем дядька этот, он мне стал необходим. Вместе мы едим котлеты, телик вечером глядим. А соседка (вот натура!) вроде- рада, вроде- нет… Говорит- зачем я, дура, отдала тебе билет! © Лариса Рубальская
Она сказала: «Он уже уснул!», — задернув полог над кроваткой сына, и верхний свет неловко погасила, и, съежившись, халат упал на стул. Мы с ней не говорили про любовь, Она шептала что-то, чуть картавя, звук «р», как виноградину, катая за белою оградою зубов. «А знаешь: я ведь плюнула давно на жизнь свою… И вдруг так огорошить! Мужчина в юбке. Ломовая лошадь. И вдруг — я снова женщина… Смешно?» Быть благодарным — это мой был долг. Ища защиту в беззащитном теле, зарылся я, зафлаженный, как волк, в доверчивый сугроб ее постели. Но, как волчонок загнанный, одна, она в слезах мне щеки обшептала. и то, что благодарна мне она, меня стыдом студеным обжигало. Мне б окружить ее блокадой рифм, теряться, то бледнея, то краснея, но женщина! меня! благодарит! за то, что я! мужчина! нежен с нею! Как получиться в мире так могло? Забыв про смысл ее первопричинный, мы женщину сместили. Мы ее унизили до равенства с мужчиной. Какой занятный общества этап, коварно подготовленный веками: мужчины стали чем-то вроде баб, а женщины — почти что мужиками. О, господи, как сгиб ее плеча мне вмялся в пальцы голодно и голо и как глаза неведомого пола преображались в женские, крича! Потом их сумрак полузаволок. Они мерцали тихими свечами… Как мало надо женщине — мой Бог! — чтобы ее за женщину считали. 1968, Евгений Евтушенко
Сначала сняли с нее каблуки, надели кроссы, смысли косметику и сказали - это круто(ваше стихотворение прошлое), а потом оказывается нужно просто женщине быть женщиной, а она непонятно кто стала. (Стихотворение это))
Георг Тракль Псалм (1912) Существует свет, погашенный ветром. Существует кружка, забытая в полдень пьяницей. Существует сожженный виноградник, где в каждый дыре набились тысячи пауков. Существует территория, которую до бела отмыли молоком. Умалишенный умер. Существует остров на Южном море, Где быть зачатым солярному богу. И уже начинают бить в барабаны. Мужчины исполнять свои военные танцы. А женщины покачивать бедрами, опутанные лианами и огненными цветами, Когда запевает море. О, наш утраченный парадиз. Нимфы покинули свои золотые леса. Чужестранца похоронили. Стремительно прошел проливной дождь. Сын Пана появился в образе земледельца, Заснувшего в полдень на раскаленном асфальте. Маленькие девочки играют во дворе, одетые в лохмотья душеразрывающей нищеты. Существует комната, наполненная аккордами и сонатами. Существуют тени, обнимающие друг друга перед ослепшим зеркалом. В окнах больницы греются выздоравливающие. Бледный туман канала несет в себе кровавые вздохи. Чужая сестра снова является в чьих-то дурных сновидениях. Успокоенно в зарослях орешника она играет со своей тенью. Студент, а может быть и его двойник, не отрываясь смотрит на нее из окна. За ним стоит или поднимается по винтовой лестнице его умерший брат. В сумерках коричневого каштана бледнеет образ молодого послушника. Сад погружается в вечер. На перекрестке дорог порхают летучие мыши. Дети домовладельца оборвали игру и ищут небесное золото. Последний аккорд квартета. Маленький слепой человечек, дрожа, бежит по аллее, А позднее его тень будет щупать холодную стену, окруженную сказаниями и священными притчами. Существует пустая лодка, дрейфующая вечером по черному каналу. В мраке старого госпиталя разлагаются остатки людей. Мертвые сироты валяются у садовой ограды. Из серых каморок выходят ангелы с запачканными нечистотами перьями. Черви спадают с их пожелтевших век. Площадь перед костелом темна и беззвучна, как в детские дни. На серебряных пятках скользят мимо прошедшие жизни. И тени проклятых спускаются к вздыхающей воде. Внутри своей могилы белый колдун играет со змеями. В полной тишине над полем, усеянным черепами, открываются золотые глаза Бога.
Шикує смерть свій шлях труп за трупом Розірвані долі і ганьба І палені серця на межі праху І тліють крові бризки на вустах Ридають коні, хрип пораненого Скривавлені шаблі знімають втому І вітри віють запорошеною свіжістю Крізь крик і стогін розтоптаної віри Могил немає, могили в наших душах Посмішка смерті і нечутно болі Розкрити гнійник. У болю сили гаснуть І ніч схиляється до наших лиць Воля рве душу і долю Наша зброя наповнюється кров'ю І наш рід не перетвориться на тлін Ні сліз, ні клятв, ні колін! І вітри віють запорошеною свіжістю Крізь крик та стогін розтоптаної віри (c) Khors
"Я помню всё - чего ещё желать? На гладкой синеве моих ладоней танцует время, скрученное вспять и вечность угнездилась в изголовьи. Я помню всё, провалы чёрных дыр под чешуёй вгрызаются в брюшину, и мирно дремлющий новорождённый мир тяжёлой ношей обнимает спину. Я помню всё. и каждую звезду зову, лелея истинное имя. Бескрайний одинокий змей. Во льду, не названный, не познанный другими. Я помню всё, не ведая себя. Я помню всё - и это рвёт на части. Надломленная бездна бытия в змеиной сути не имеет власти. Я был и есть. Я буду здесь всегда. Я буду здесь, чего ещё желать мне? Моих видений тёмная вода не смоет надоевшего проклятья. Я помню всё. Невыносимый груз непрожитых веков дурманит разум. Я вечно здесь. Я сам себя грызу. Не позванный, не названный ни разу. Приходит жизнь, перетекая в смерть. Рождаются и умирают солнца. Я помню всё. Чего ещё хотеть? ...я помню всё, что больше не вернётся." Из интернетов.
Самоубийство Улыбнулась и вздохнула, Догадавшись о покое, И последний раз взглянула На ковры и на обои. Красный шарик уронила На вино в узорный кубок И капризно помочила В нем кораллы нежных губок И живая тень румянца Заменилась тенью белой, И, как в странной позе танца, Искривясь, поникло тело. И чужие миру звуки Издалека набегают, И незримый бисер руки, Задрожав, перебирают. На ковре она трепещет, Словно белая голубка, А отравленная блещет Золотая влага кубка. 1907 г. Николай Гумилёв (1886 - 1921)
Жили-были, варили кашу, закрывали на зиму банки. Как и все, становились старше. На балконе хранили санки, под кроватью коробки с пылью и звездой с новогодней ёлки. В общем, в принципе — не тужили. С расстановочкой жили, с толком. Берегли на особый случай платье бархатное с разрезом, два флакона духов от гуччи, фетра красного полотреза, шесть красивых хрустальных рюмок и бутылку китайской водки. А в одной из спортивных сумок надувную хранили лодку. Время шло, выцветало платье, потихоньку желтели рюмки, и в коробочке под кроватью угасала звезда от скуки. Фетр моль потихоньку ела, лодка сохла и рассыпалась. И змея, заскучав без дела, в водке медленно растворялась. Санки ржавились и рыжели. Испарялся закрытый гуччи. Жили, были, и постарели, и всё ждали особый случай. Он пришёл, как всегда, внезапно. Мыла окна, и поскользнулась. В тот же день, он упал с инфарктом. В этот дом они не вернулись. Две хрустальные рюмки с водкой, сверху хлеб, по квартире ветер. Полным ходом идёт уборка, убираются в доме дети. На помойку уходят санки, сумка с лодкой, дырявый фетр. Платьем, вывернув наизнанку, протирают за метром метр подкроватные толщи пыли. В куче с хламом — духи от гуччи. Вот для этого жили-были. Вот такой вот «особый случай».
